Встречайте первую статью на Bitter Magazine! В ней современный русский прозаик Дмитрий Никитин совместно с Иваном Смехом решили рассказать вам о забытых русских классических писателях. На самом деле, эти писатели не то чтоб забыты полностью, естественно, авторы статьи не лазали по архивам и не расшифровывали ничьи каракули, а всего лишь прочитали заблаговременно изданные книги. Но для людей, ограничивших знание великой русской литературы школьной программой все эти имена (Арцыбашев, Сергеев-Ценский, Григорович, Глеб Успенский, Вересаев и Погорельский) будут приятной новиночкой!
Дмитрий Никитин: Что такое русская литература? Вероятно, первое, что возникает в голове при этом вопросе – ряд имен классиков из школьной программы, возглавляемый Пушкиным, за которым следуют Лермонтов, Гоголь и целая вереница писателей, «вышедших из гоголевской «Шинели». Однако это только вершина айсберга, «элитный отряд». Копнув немного глубже, любознательный читатель во втором-третьем «литературных рядах» откроет множество ярких и самобытных художников. Это может в корне изменить представление о русской литературе, поскольку основной фонд классики проходится в подростковом возрасте, когда человек не в состоянии оценить глубину, значение и стиль материала, вследствие чего он выглядит пресным и бледным. Сейчас же, при осознанном чтении, можно понять, как книга может иметь мощь десятитонного бульдозера.
Мы приглашаем читателя «переоткрыть» для себя русскую литературу, и в данной статье разберем творчество нескольких отобранных совместно авторов. Ключевые черты, которые можно выделить, – неповторимые особенности стиля, поразительная нравственная высота и, в ряде случаев, необычные жанровые особенности текстов, приобретающих форму «гибридов».
МИХАИЛ ПЕТРОВИЧ АРЦЫБАШЕВ (1878 – 1927)
Иван Смех. Основные темы в творчестве МИХАИЛА ПЕТРОВИЧА АРЦЫБАШЕВА – это отношения между полами (зачастую, порка) и смерть. С одной стороны не удивительно, что при таком наборе люди старой литературной закалки обвиняли его в БУЛЬВАРЩИНЕ, а с другой – он был один из немногих, кто попытался исследовать тему секса с позиций классической литературы, в которой было принято его ЗАМАЛЧИВАТЬ. В итоге складывалось ощущение, что люди ничем таким и не занимаются вовсе, а это как-то не соответствует реалиям, уж тем более – современным. В отечественной литературе советского периода линия осмысления физических взаимоотношений не была продолжена, а в свежей отечественной всё уже действительно скатилось к бульварщине, вот и вышло, что Арцыбашев заехал УНИКУМОМ.
В литературу МИХАИЛ ворвался со скандальным романом САНИН, где изобразил некоего НИЦШЕАНЦА, то есть показал, что выйдет, если применить теорию ФРИДРИХА на практике. Не сказать, что результат применения был так уж заманчив, да и глубоких отличий от того же НИГИЛИЗМА я не увидел, хотя такой конкретной философской основы последний не имел (или же я не смог найти её источников). Так или иначе, роман вызвал бурю обсуждений и возмущений, от чего Михаил Петрович прокачался и решил поддерживать скандальную славу впредь. Одного лишь литературного творчества для этого было не достаточно, так что пришлось задействовать и бытовые перформансы – какие-то склоки, вызывающее поведение – вплоть до скандалов в ресторанах. Когда издадут его биографию, будет занятно почитать про его проделки, но об этом ниже. Интересно, что Арцыбашев выдумал даже писать некие литературные диссы, учинив перепалку с Леонидом Андреевым с помощью ПЬЕС. То есть они поочерёдно брали друг у друга персонажей, вставляли в свои произведения и издевались над ними, такая линейка растянулась где-то на три произведения с каждой стороны! Итог этой борьбы подвёл всё-таки Андреев, вложив в уста одного из своих персонажей такой вот пафосный монолог:
Ты сам сказал: твоя книга имеет ошеломительный успех, ты славен, ты знаменит; нет бульварной газеты, где не приводилось бы твое имя и… твои мысли. Кто знал меня? Кому нужна была моя тяжелая тарабарщина, в которой не доищешься смысла? Ты – ты, великий осквернитель! – сделал мои мысли доступными даже для лошадей. С искусством великого профанатора, костюмера идей, ты нарядил моего Аполлона парикмахером, моей Венере ты дал желтый билет, моему светлому герою приставил ослиные уши – и вот твоя карьера сделана, как говорит Джексон. И куда я ни пойду, вся улица кривляется на меня тысячами рож, в которых – о, насмешка! – я узнаю черты моих родных детей. О, как безобразен должен быть твой сын, похожий на меня! Так отчего же ты несчастен – несчастный? Ведь тебя же еще не поймала полиция? Что я болтаю – разве тебя можно поймать? Ты всегда в пределах закона. Ты и теперь мучаешься тем, что не венчан с моей женой: при твоих кражах всегда присутствует нотариус. Зачем же мучаться, мой друг: женись! Я умер. Но тебе недостаточно моей жены? Владей и славою моею – она твоя! Владей идеями моими… вступай в права, законнейший наследник! Я умер! И, умирая (делает тупо-благочестивое лицо), простил тебя.
На самом деле, сейчас время рассудило и, как это часто бывает, между этими двумя писателями оказывается куда больше сходства, чем отличий. Кстати, под конец жизни они и сами стали осознавать это и отзываться друг о друге куда добрее.
Но вернёмся непосредственно к творчеству Арцыбашева. Помимо САНИНА второй его большой работой стал роман У ПОСЛЕДНЕЙ ЧЕРТЫ, посвященный занятному явлению – ЭПИДЕМИИ САМОУБИЙСТВ. Тут он смог последовательно описать, отчего люди с самыми разными характерами и жизненными обстоятельствами лезут в петлю (образно говоря), да ещё и добавил влияние некоего эффекта толпы. А для полноты картины добавил несколько НЕДОБРОВОЛЬНЫХ смертей, если точнее – смерть от старости, тоже далеко не радостный процесс. Впоследствии в своих повестях и рассказах Арцыбашев наносил всё больше штрихов на эту картину, рассматривая различные насильственные смерти, казни и прочее. Интересно, что назвать МРАЧНОЙ его прозу не поворачивается язык, т.е. не смотря на тематику, ему как-то удаётся балансировать и сохранять отстранённую позицию, вместо создания БОЛЕЗНЕННОЙ АТМОСФЕРЫ.
На самом деле тема смерти была начата им в рассказе ПОДПРАПОРЩИК ГОЛОЛОБОВ, где подпрапорщик Гололобов заявил, что КАЖДЫЙ ЧЕЛОВЕК ОБЯЗАН ДУМАТЬ О СМЕРТИ. Во всём своём художественном творчестве Арцыбашев честно следует этому завету, рассматривая вопрос с самых разных углов, расширяя набор ситуаций и проч. Ответа он, ЧТО ХАРАКТЕРНО, не нашел, но помочь читателю подумать самостоятельно с помощью конкретных примеров у него получилось отлично. А вот тема порки исследована у него не более отрывочно, хотя и присутствует в большинстве произведений, а слово ГРУДЬ и вовсе встречается в его произведениях чаще, чем какое-либо другое (естественно, речь идёт о женской ГРУДИ). Впрочем, про ценность его дум в этом направлении уже было сказано выше.
Отдельного внимания заслуживают некие элегантные литературные приёмчики Михаила Петровича. Так, в романе У ПОСЛЕДНЕЙ ЧЕРТЫ он выдумал вложить в уста персонажей обсуждение собственного рассказа! Там же он выдумал показать начинающим творческим, как они выглядят со стороны – один из его персонажей написал рассказ под названием ЛЮБОВЬ. Остальное додумать не трудно, но советую вам прочитать этот эпизод, жизненный. Далее, в одном рассказе он в качестве персонажа второго плана ввёл некого МАЛЕНЬКОГО ЧЕЛОВЕКА, который был честным и трудолюбивым и упорно подкатывал к одной женщине. В итоге женщина его слила, но и сама потом кончила плохо. Тот же персонаж вернулся и в другом рассказе, опять пребывая на втором плане. Там он начал подкатывать к другой женщине, поведал ей свою грустную историю любви, и та уже почти прониклась и думала ответить ему взаимностью, но тут в город приехал ИЗВЕСТНЫЙ ПИСАТЕЛЬ, который быстренько очаровал её, склонил к связи и срулил. Нетрудно догадаться, что под писателем имелся в виду сам АРЦЫБАШЕВ. Ну и ещё в этом абзаце стоит упомянуть, что Михаил Петрович не гнушался неких литературных экспериментов, обращаясь даже к около-фантастике и антиутопии.
Итак, начиная с САНИНА, датированного 1907-м годом, его литературная линия была достаточно последовательной, но 1917-й всё изменил. После революции Арцыбашев замолчал на 6 лет, а потом убежал в ПОЛЬШУ, где начал печатать антибольшевистские статьи. К художественной литературе за этот период он почти не обращался, единственное его произведение такого рода – это пиеса ДЬЯВОЛ той же направленности (параллель с ДНЕВНИКОМ САТАНЫ Андреева напрашивается сама собой). При всей моей нелюбви к писателям-антисоветчикам и писателям-эмигрантам, читать эти его заметки без интереса я не мог. Они подкупали своей искренностью, эмоциональностью и цельностью. К тому же, про коммунистов он писал, что они ходят в шубах в компании женщин. По факту же его ТЁМНЫЕ ПРОРОЧЕСТВА не особо сбылись. Шесть лет Михаил Петрович гнул свою линию и умер в 27-м году.
Естественно, такое поведение в Союзе ему не простили, и до конца 80-х годов для отечественного читателя Арцыбашев перестал существовать. Даже попытки Горького, ранее ярого противника Михаила Петровича, переиздать САНИНА с подзаголовком типа МЕЩАНСКАЯ ПРОЗА не увенчались успехом. В 94-м у нас был издан трёхтомник Арцыбашева, а в 06-м – его эмигрантская публицистика, однако ряд произведений до сих пор доступен только на дореволюционном языке в печатном виде (в частности, его пьесы, входившие в литературную перепалку с Андреевым). Таким образом, триумфального возвращения не вышло, САНИНА сейчас публикуют более или мене активно, да и в институтскую программу студентов соответствующих специальностей он входит, но массовому читателю остался неизвестен. Не могу сказать, что это ВЕЛИКИЙ РУССКИЙ ПИСАТЕЛЬ или ГЕНИЙ, но назвать КРЕПКИМ, ДОСТОЙНЫМ ИЗУЧЕНИЯ или НЕЗАСЛУЖЕННО ЗАБЫТЫМ – могу смело! А для ознакомления предлагаю несколько маленьких рассказов – ГОЛОЛОБОВА, СМЕХ и СЧАСТЬЕ.
И последнее, что стоит отметить – помимо писательской деятельности Арцыбашев ещё поддавал художника. За счёт такого подхода он научился очень пронзительно и атмосферно описывать природу, ей посвящены целые страницы его прозы, и в них он обскакал даже больших ПОЭТОВ, любивших эту тему.
Дмитрий Никитин. «Тело есть вечно, дух умрет»: Смерть глазами Михаила Арцыбашева
Тема смерти является основной, «магистральной» в творчестве Михаила Арцыбашева, и в своей статье я хочу остановиться на самом первом его рассказе, посвященном как раз этой теме, – «Подпрапорщик Гололобов». Как это ни парадоксально, этот небольшой текст, на мой взгляд, можно назвать вершиной творчества писателя. В нем сжато и целостно изложены идеи Арцыбашева о смерти; в дальнейшем он пытался развивать их, но ему удалось привнести уже лишь очень немного нового. Ни одно другое его произведение не является таким сильным и насыщенным как со стилистической точки зрения, так и по смыслу.
По качеству стиля рассказ «Подпрапорщик Гололобов» можно назвать почти флоберовским: в этом тексте, по моим ощущениям, буквально каждое слово тщательно подобрано, находится точно на своем месте, так что от замены его текст бы проиграл.
Мопассан описывал идеи своего учителя Флобера о стиле следующим образом: «Какова бы ни была вещь, о которой вы заговорили, имеется только одно существительное, чтобы назвать ее, только один глагол, чтобы обозначить ее действие, и только одно прилагательное, чтобы ее определить. И нужно искать до тех пор, пока не будут найдены это существительное, этот глагол и это прилагательное, и никогда не следует удовлетворяться приблизительным». Именно такой уровень достигнут в «Подпрапорщике Гололобове»: рассказ отличается поразительно точным подбором деталей и эпитетов. Это тем более удивительно, что Арцыбашев ни в одном другом своем произведении больше не достигает подобной высоты. А ведь «Подпрапорщик Гололобов» – его первый рассказ, а ранние тексты практически всегда слабее зрелых.
Стилистика рассказа построена на противоречиях между обыденностью происходящего и фундаментальностью его темы. Само название – «Подпрапорщик Гололобов» – и герой, который кажется сначала глупым, косноязычным, недалеким и пошлым человеком, подчеркнуто контрастируют с глубокими идеями, которые высказаны в тексте. В рассказе описывается разговор о смерти доктора Солодовникова и подпрапорщика Гололобова; в ходе беседы Гололобов неожиданно высказывает и объясняет свое намерение совершить самоубийство, которое и исполняет немедленно после ухода Солодовникова. Его решение связано с тем, что Гололобов в принципе не может выносить положения, в котором находится любой человек – положения «приговоренного к смерти»; он ощущает неизбежность смерти так же остро, как осужденный на казнь, и удивляется, почему другие люди не чувствуют того же. Положение это для него настолько мучительно, что он решает ускорить события, поскольку не может думать ни о чем другом и «не желает и даже не в силах дожидаться».
Тема, взятая Арцыбашевым, на первый взгляд кажется несерьезной: уж очень она стара, очень «избита». Он и сам подчеркивает, что сознает это: так, в ходе разговора с Гололобовым Солодовников говорит относительно его идеи: «стара штука» и даже мысленно называет его идиотом. Однако писателю действительно удалось если не сказать что-то новое, то по крайней мере «поймать» один из моментов осознания неизбежности смерти, какие бывают, вероятно, в жизни каждого человека. Эти моменты мелькают, как яркие вспышки, «пробирают», словно мгновенный удар тока, но очень быстро проходят. Арцыбашев сумел зафиксировать одну из таких «вспышек»: он вывел персонажа, Гололобова, для которого такое состояние является перманентным, постоянным.
В рассказе тщательно проработана атмосфера обыденности, будничности, сопровождающая встречу Гололобова и Солодовникова. Сам Гололобов сначала представляется каким-то олицетворением этой обыденности. Арцыбашев описывает его следующим образом: «Очевидно, подпрапорщик был еще очень молод, почти мальчик, ни усов, ни бороды у него не было. Одутловатое книзу, сплошь покрытое угрями, его лицо с маленькими светлыми глазами, с желтыми бровями, белыми ресницами и коротко остриженными серыми волосами было совсем бесцветно и какое-то незначительное». Характерна и обстановка, в которой происходит разговор Гололобова и Солодовникова: «В сенях крепко пахло печеным хлебом и кислыми дрожжами и воздух был теплый, парной»; «На чистенько застланном скатертью столе стоял потухший самовар, лежали чайные ложечки, щипчики для сахара, стояла вазочка с вареньем». Эта обстановка подготавливает эффект от рассуждений Гололобова, которые буквально разрывают всю окружающую атмосферу мещанства, пошлости, и дают вдруг неожиданные и парадоксальные ответы на вечные вопросы, связанные с самой сутью существования человека.
Выводы, к которым приходит Гололобов, прямо противоречат тезисам, на которых основаны крупнейшие мировые религии. Основной из его выводов – утверждение о том, что «тело вечно, а дух смертен». «Тело есть вечно, – объясняет он Солодовникову. – Я умру, тело распадется на атомы, атомы сложатся в какую-нибудь иную форму, но сами не изменятся и ни один не исчезнет. Сколько было в мире атомов, когда было мое тело, столько их будет и тогда, когда я умру. Можно даже допустить, что комбинация когда-нибудь повторится и будет та же форма. Это пустяки… Дух умрет». Более того, по мнению Гололобова, даже не важно, будет ли после смерти загробная жизнь в какой-либо форме: «Если нет, то дух мой исчезнет, а если есть какая бы то ни было, то все-таки мой дух исчезнет, – ударяя на слове “мой”, сказал подпрапорщик. – Я исчезну. Будет ли потом дух мой святым в раю или грешником в аду или переселится в другое существо, – я, именно я, мои пороки, привычки, смешные и прекрасные особенности, мои сомнения, мой ум, моя глупость, мой опыт и мое незнание, все то, что было именно подпрапорщиком пехотного полка, человеком Гололобовым, все исчезнет. Будет что угодно, но не Гололобов».
Рассуждения подпрапорщика заставляют Солодовникова и самого пережить «осознание своей смертности», отчего его становится физически плохо: «его ноги дрожали, голова болела, ему было грустно, досадно, тяжело, страшно и пусто». Он отрывисто прощается с подпрапорщиком, мысленно посылая его к черту, но, оставшись один, переживает те же ощущения с новой силой, испытывая желание и самому совершить самоубийство, чтобы прекратить это. Однако к утру его одиночество прерывается: Солодовников узнает, что Гололобов застрелился, причем сразу же после его ухода. Доктора вызывают на осмотр тела, и он с ужасом тут же убеждается, до какой степени подпрапорщик был прав. «Ему с особенною силой, яркостью и ясностью стало понятно, что подпрапорщик Гололобов умер. То, что было подпрапорщиком Гололобовым, уже не было ни подпрапорщиком, ни Гололобовым, ни человеком, ни существом, а было трупом. Его можно было трогать, бросать, сжечь, и он только покорно и мертво подавался бы на всякое постороннее усилие. То, что с ним произошло, было совершенно непонятно, совершенно невообразимо и неощутимо, но ужасно, противно и жалко».
Рассказ завершается описанием облегчения и радости жизни, которое Солодовников испытывает, выйдя из комнаты Гололобова на свежий воздух. Однако остается ощущение, что он уже не будет прежним: «осознание смертности», передавшееся ему от Гололобова, напоминает заразную болезнь, и неясно, можно ли уже вылечиться от нее.
Тема смерти и «осознания смертности» многократно вновь возникает впоследствии в творчестве Арцыбашева, в том числе в романе «У последней черты», где описывается своеобразная «эпидемия самоубийств». Одно из наиболее характерных высказываний Арцыбашева на эту тему содержится в его статье, посвященной смерти Толстого. Арцыбашев пишет в ней: «То, что Толстой умер, меня нисколько не поразило и даже не тронуло. Всякий человек умирает, умру и я сам, между нами только та разница и есть, что он умер на несколько лет раньше. Если это страшно, то страшно постольку, поскольку есть смерть, и тогда страшно, если и кошка сдохнет. А что именно Толстой умер… было человеку 83 года – естественное дело, что он умер».
Это заявление Арцыбашева, как он сам позже отмечал, вызывало взрыв возмущения у критиков; однако в действительности оно выражает его отношение не к Толстому, а к смерти: ведь заранее было известно, что она неизбежна для всех, в том числе для Толстого. С отстраненной, логической точки зрения с этим сложно не согласиться.
В целом можно сказать, что Арцыбашев не высказал каких-либо существенных новых идей относительно смерти, однако продемонстрировал редкие качества человека, способного посмотреть на вечную тему «незамыленным глазом». Он сумел сделать любопытные обобщения, заставляющие читателя хотя бы на минуту удивиться и задуматься.
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ СЕРГЕЕВ-ЦЕНСКИЙ (1875 – 1958)
Дмитрий Никитин. Сергеев-Ценский: Безумие обыденности
«За казармой шел широкий плац, утоптанный шагавшими под барабан ногами. Он тоже казался казармой, только выше, светлее. Небо лениво висело над ним, как синий потолок, и давило. И когда на земле громко кричали: “Раз!” – небо отзывалось: “Два!”
Этот отрывок характерен для творчества Сергея Сергеева-Ценского – писателя, всегда умеющего в самой простой, будничной ситуации или картине увидеть какую-то неожиданную, диковинную черту, представить ее вдруг целой серией ярких и удивительных образов. На мой взгляд, его тексты с поразительной силой и верностью передают безумие обыденности – всю бессмыслицу и дикость, пронизывающую наше повседневное существование, которую люди за своими хлопотами совершенно не различают.
Сергеев-Ценский представляется мне одним из наиболее ярких выразителей настроений «серебряного века». Его ранее творчество отличается небывалой, фантастической насыщенностью сложных и необычных образов. В этой статье я рассмотрю стоящий особняком в творчестве Сергеева-Ценского роман «Бабаев» и несколько произведений из его основного цикла – эпопеи «Преображение России».
Первый роман Сергеева-Ценского, незатейливо озаглавленный «Бабаев», представляется своеобразным «нагромождением образов». Этот текст отличается такой яркостью и выразительностью стиля, что его сюжет на этом фоне теряется, представляется неважным (в романе описываются сцены из жизни поручика Бабаева и его смерть). В определенном смысле, этот роман можно было бы назвать поэмой, поскольку такая концентрация образов обычно свойственна стихам, а не прозе. Он даже разделен на очень короткие части, каждая из которых могла бы быть стихом поэмы.
Представление о силе романа и его атмосфере сразу же дает первая страница: «Из окон комнаты, в которой жил поручик Бабаев, были видны неровно закутанные в мягкий снег кусты шиповника, серый забор с полосами снега вдоль досок и синие тени на снегу. Когда он взглядывал в окно и тут же отводил глаза, то ярко стлалось перед ним ослепительно белое с извилистой синевой и стояло долго и нагло, широко раздвинув стены. А когда он вслушивался, чуткий, то казалось, что далеко где-то скучный кто-то раскачал очень длинную и очень тонкую узкую полоску стали. Полоски этой не было видно; но мимо медленно ползли душные звуки качаний, похожие на змеиные кольца».
Текст изобилует необычными сравнениями и ассоциациями, каждую из которых можно назвать «литературной находкой»: «Черный сеттер лаял вяло: ударит несколько раз в широкий колокол пасти и отойдет, зевая, – привыкал уже». «Сапожник Безверхий гонял голубей сбоку за сараем. Видно было только грязную тряпицу на шесте, влажную на сухом небе, да белые блестки крыльев. Его свист в два пальца тоже был виден: круглый, извилистый, длинный и острый на конце, как кнут». «Казарма была огромная, окнастая – тысяча пудов над головой. В толстые стены всосалось насилие, и чудилось, что это оно выступает на штукатурке в пятнах плесени».
Подобных примеров из текста можно было бы привести сотни. В романе мир представлен как бы в преломленном восприятии, через странную призму, когда безумие обыденности, обычно скрытое, вылезает наружу, прямо-таки прет из всех щелей, представляя привычные будничные картины в искаженном, неузнаваемом виде. Подобное происходит, например, в диалоге Бабаева с его знакомым офицером Качуровским во время дождя после занятий на плацу:
«– Что за гадость! И ведь никакого смысла нет! – крикнул Бабаев.
– В чем нет смысла? – зло и медленно спросил Качуровский, стукнув зубами.
– В вас нет смысла! Вы – сплошная нелепость! – вдруг придвинулся очень близко к Качуровскому Бабаев и посмотрел ему прямо в серые круглые глаза.
Три года он был в его роте и никогда не видал его так близко. Из дряблых красных мешков под глазами выкатились противно мягкие щеки; у крыльев носа они обвисли, срезанные косыми морщинами; жесткие усы торчали прямо в стороны, дождь повис на них каплями. Над лицом башлык плаща поднялся, как измятый дурацкий колпак из сахарной бумаги.
– В вас нет никакого смысла! – спокойно повторил Бабаев. – Хоть бы застрелились вы, что ли, а?»
Стиль Сергеева-Ценского называли излишне вычурным. В частности, советская «Литературная энциклопедия» отзывается о нем следующим образом: «Свое отрицательное отношение к действительности С.-Ц. прикрывает подчас символами, условностями и недосказанностями, аллегорическим развертыванием идей. Он пристрастен к уродствам жизни и уродливым, искривленным людям… Стиль его манерен. В нем сочетаются натуралистическая струя, детализация с отрывочностью и склонностью к символам и недомолвкам».
На мой взгляд, ситуация несколько иная: Сергеев-Ценский не «пристрастен к уродливым, искривленным людям», а показывает «уродства и искривления» именно в обычных людях и ситуациях, заложенные как общественным устройством, так и самим устройством человека, особенностями его биологии и психики. У писателя действительно достаточно «условностей и недосказанностей»; однако в романе «Бабаев» (где его стиль достигает наибольшей насыщенности), по моему ощущению, важно вовсе не содержание, а атмосфера и необычное восприятие автора, переданное посредством множества его оригинальных образов и ассоциаций. Роман построен на невероятном техническом мастерстве и обостренной чувствительности автора; он не содержит важных идей или открытий, однако воздействует непосредственно на ощущения читателя, как музыкальное произведение.
Основной цикл в творчестве Сергеева-Ценского – эпопея «Преображение России», включающая 12 романов, три повести и два этюда, над которой он работал в общей сложности около 40 лет. В произведениях этого цикла, описывающего изменения в российской жизни в начале XX века и в первые годы советской власти, писатель демонстрирует постепенный уход от стиля, выработанного в «Бабаеве». Структура эпопеи очень сложна, она включает большое количество «сквозных» персонажей. Наиболее интересными в ней мне представляются первые три романа – «Валя», «Обреченные на гибель» и «Преображение человека». Насыщенность стиля в них меньше, чем в «Бабаеве», однако в романах сохраняется специфическая, необычная атмосфера, самобытность Сергеева-Ценского, его оригинальность в подборе эпитетов, сравнений, ассоциаций и неожиданных, ярких деталей. В более поздних произведениях эпопеи акцент постепенно смещается с формы на содержание – в ней описываются предреволюционные события и сражения Первой мировой войны. Военной теме вообще посвящен целый ряд поздних произведений Сергеева-Ценского, в том числе отдельная эпопея «Севастопольская страда» о Крымской войне и осаде Севастополя.
В цикле «Преображение России» выделается оставляющая особенно сильное и целостное впечатление повесть «Пристав Дерябин». В повести дается портрет пристава, неожиданно приобретающего черты какого-то древнего исполина, или даже стихийной, слепой силы. Он представляется каким-то титаном, стоящим на страже власти, олицетворением механически карающего закона.
Вот как пристав описывается в повести глазами встретившегося с ним молодого офицера Кашнева: «Пристав был громаден. Когда он, представляясь, просто сказал свою фамилию: Дерябин, то как будто нажал на басы церковного органа, и рука его, в которую попала рука Кашнева, оказалась таким большим, теплым, мягким вместилищем, точно стал Кашнев ребенком и погрузил детские пальцы в песчаный речной берег, сильно нагретый июльским солнцем… Его тужурка казалась тесной в плечах и в вороте и вся была как-то битком набита упругим мясом».
Пристав Дерябин уважает только силу, искренне презирает простых солдат, а к Кашневу относится по-человечески только потому, что он – офицер. Главное его стремление в жизни – сделать карьеру в Петербурге. В повести подробно описаны его необычные, предельно консервативные взгляды: «У нас жестокость нужна! Драконовы законы нужны!» «Вы себе представить не можете, какие все в общем мерзавцы, подлецы, негодяи!.. Вор на воре! Мошенник на мошеннике! Подлец на подлеце!» «Демократов, – этих я ненавижу!.. Своей службы в полиции не стыжусь, нет! – заявляет Дербябин. – А демократа, – я его знаю! Вполне-с!.. Он… корноухий, у него что ни зуб, то щербина, оба глаза косят… хрромой!.. ррвотой через день страдает… регулярно, черт его дери! Он когда из маузера в упор в стенку стреляет, и то норовит не попасть… факт! Ты, если слабость, так без наряда ты, черт тебя дери, на улицу и носу не суй, если ты слабость, а то живо тебе хвост грязными сапожищами отомнут». «Россия – полицейское государство, если ты хочешь знать… А пристав – это позвоночный столб», – подводит итоги своих рассуждений Дербяин.
Пристав, описанный в повести, представляется одним из атлантов, удерживающих на своих плечах самодержавие. Этот образ поражает своей мощью, вызывая смешанные чувства – одновременно ужаса, возмущения и в чем-то восхищения его силой и цельностью.
В последних произведениях эпопеи «Преображение России», где описываются уже события после революции, остается все меньше индивидуального стиля Сергеева-Ценского, они приближаются к жанру соцреализма. Однако совершенно неожиданна концовка всей эпопеи – этюд «Свидание», в котором описывается судьба нескольких основных «сквозных» персонажей цикла. Эта концовка проникнута ощущением какого-то печального сарказма, разом перечеркивающего пафос заглавия эпопеи и как будто придающего новый смысл всему произошедшему. В конце один из героев, который, как выясняется, стал выпивать, дает слово отказаться от бутылки, заявляя, что «уже перемог себя». Однако завершается текст следующим образом:
«– Ливенцев поднялся и поклонился, улыбаясь, сначала Тане, потом Еле и другим. И, продолжая улыбаться, довольно вкрадчивым тоном, поглядывая на Елену Ивановну, но обращаясь больше к Матийцеву, заговорил:
– Вы присутствуете, товарищи, при знаменательном акте преображения человека. Человек этот на ваших глазах избрал себе новый путь и стал на него твердой ногою… Так вот, может быть, вы разрешите ему, как это в просторечии говорится, посошок на дорожку, а?
– Ни за что! – крикнула Елена Ивановна. – Ни под каким видом! Никаких посошков на дорогу!..
Ливенцев посмотрел на нее продолжительно, как бы померкшими несколько глазами, но все так же продолжая улыбаться, и сказал: – Какая же вы хорошая, Елинька! Но зачем же вы так волнуетесь, не понимаю? Разве вы не видите, что я просто-напросто пошутил…»
Однако из описания этого эпизода, в том числе упоминания о «померкших глазах», можно сделать вывод, что на самом деле «преображенный человек» вовсе не пошутил. Таким образом, выходит, что долгое, мучительное, драматическое преображение человека в «Преображенной России» приводит в конечном итоге к… алкоголизму!
ДМИТРИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ ГРИГОРОВИЧ (1822 – 1899)
Иван Смех. Григорович оказался не забыт благодаря тому, что вместе с НЕКРАСОВЫМ пришел к ДОСТОЕВСКОМУ похвалить роман БЕДНЫЕ ЛЮДИ, то есть заехал неким первооткрывателем ФЁДОРА МИХАЙЛОВИЧА. Было бы странно, если его заслуги ограничились только этим, так что давайте разберёмся, что писал он сам.
Первым видным и самостоятельным произведением Григоровича стал очерк о московских шарманщиках – покрутившись на улицах недельку и тщательно проанализировав, как они живут, Дмитрий Васильевич описал различные варианты классификации, типичных представителей и их судьбы, подчеркнул ОСОБЕННОСТИ ЯЗЫКА. Очерк был принят читающей публикой БЛАГОСКЛОННО, так что Григорович решил продолжить ту же линию и начал описывать как живут в деревнях крестьяне. Тут стоит понимать, что до этого литературе было более или менее НАСРАТЬ на крестьян, если они и присутствовали в произведениях, то чисто как ФОН, ну там как берёзонька или прудик. А вот Григорович решил разобраться, как они живут, чем интересуются, как разговаривают и проч. И разобрался. А жизнь помещиков, напротив, сознательно выкинул из своих произведений. Так вот появились его произведения ДЕРЕВНЯ и АНТОН ГОРЕМЫКА.
Надо признаться, у него получилась просто ОТМЕННАЯ ЧЕРНУХА, хлеще, чем, например, у режиссёра БАЛАБАНОВА. У него подробно описано, как людей, не отличающихся каким-нибудь скверным характером, тупостью, сумасбродством или тягой к рюмочке, постепенно прямо таки УНИЧТОЖАЮТ окружающие, воспринимая это как нечто само собой разумеющееся. Никто даже не задаётся такой целью, кто-то делает это по чуть-чуть, однако в итоге выходит настоящая ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ трагедия. И помочь тоже никто не пытается, и даже если у этой трагедии находятся наблюдатели, то дальше бессмысленных советов они не заходят. Надо отметить, что Григорович при этом не пытается шокировать зрителя или сгущать краски, пишет довольно нудно и размеренно, без неожиданных поворотов сюжета, отвлекаясь на мелкие детали. Но угнетающий эффект его произведений от этого только увеличивается.
Как пример приведу сюжет его менее известного рассказа под названием БОБЫЛЬ: Старая помещица принимает гостей-соседей и рассказывает о своей благотворительной деятельности, о том, как заботится о больных крестьянах и т.д. Соседка удивляется её доброте. Вдруг прибегает служанка и сообщает, что к ним во двор пришел больной бродяга-старик. Хозяйка решает помочь старику и отправляется к нему. Оказывается, что он работал до старости кровельщиком, но упал с крыши и получил травму. Ни в какие больницы его не принимали, оправдываясь тем, что мест нет. У себя в деревне остаться он не смог, потому что хозяин дома выгнал его за то, что работать не может. С травмой он прошел девяносто вёрст, и уже полу-помирающий от болезни попросился на ночлег к помещице, чтобы хоть как-то восстановить силы. Помещица вняла его мольбам, наказала приготовить целебных трав, а сама вернулась к гостям. Соседка стала ей наговаривать, что мол если старичок помрёт, то приедет пристав, начнётся следствие, будут думать, что его кто-нибудь убил и т.д. Прибежала служанка, и сказала, что старик помирает. Испуганная помещица стала думать, что делать, и в итоге было решено отвезти его на тележке куда-нибудь на нейтральную территорию и там оставить. Что и сделали. На следующей день к ней пришла соседка и сказала, что старичка нашли мёртвым на дороге. И сделала такой вывод – СЛАВА БОГУ, ЧТО ДЛЯ ВАС ЭТО ДЕЛО ОБОШЛОСЬ, А ВЫ ЕЩЁ РАЗДУМЫВАЛИ, НЕ ОСТАВИТЬ ЛИ ЕГО. КАКАЯ Я МОЛОДЕЦ, ЧТО ВОВРЕМЯ ВАС ОБРАЗУМИЛА.
Достаточно минимально поставить себя на место старика, чтобы стало НЕ ПО СЕБЕ. И после такого чтения становится ТРУДНОВАТО оставаться эгоистом, спокойно наблюдать человеческие проблемы и не помогать им, даже если это не требует особых усилий, делая вид, что ничего особенного не происходит. То есть, казалось бы, мораль произведений Григоровича настолько банальна, что даже и думать над этим нет смысла – мол, старайся делать добро людям, потому что это правильно. Но именно из-за банальности и простоты такой морали на неё проще всего закрыть глаза. Самый банальный пример: все знают такие заветы, как НЕ ВОРУЙ и т.д., однако непосредственно в процессе очередного УХОДА ОТ НАЛОГОВ совершенно не задумываясь воруют, даже не чувствуя угрызений совести. И выходит, что произведения, подробно и убедительно описывающие настолько простые вещи, оказываются даже сейчас куда нужнее, чем самые закрученные, глубокомысленные и навороченные сочинения. Именно в этом и заключается основная ценность ГРИГОРОВИЧА.
После успехов первых повестей Григорович продолжил разработку крестьянской темы, параллельно освещая и схожие мотивы в городской жизни. Из-под его пера вышли несколько романов, множество повестей и рассказов, путевых заметок, а в моменте он даже освещает своё морское путешествие, как незадолго до него это сделал ИВАН ГОНЧАРОВ. Но читательский интерес к ГРИГОРОВИЧУ не усиливается, а, напротив, спадает, постепенно становясь столь низким, что у ДМИТРИЯ ВАСИЛЬЕВИЧА попросту опускаются руки и он перестаёт писать. Его литературное молчание длится двадцать лет.
В начале восьмидесятых он спонтанно решает тряхнуть стариной и выдаёт свой главный ХИТ (в плане известности, а не качества) – повесть ГУТТАПЕРЧЕВЫЙ МАЛЬЧИК. Интересно, что и тут он не изменяет себе, произведение строится точно по той же схеме, что и вышеописанные рассказы. То есть выходит та же ЧЕРНУХА, ставшая КЛАССИКОЙ ДЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ! Это надо было так суметь! Чтобы вы понимали, о чём речь, напомню сюжет в двух словах – у мальчика умирает мама, его отдают в цирк где обижают и заставляют выступать, пока на одном выступлении он не получает травмы, от которой умирает. В общем, ГУТТАПЕРЧЕВЫЙ МАЛЬЧИК выстреливает и Григорович возвращается в литературу, добавляя к своему БИЛЕТУ В ВЕЧНОСТЬ ещё несколько произведений. А потом умирает, не дожив нескольких дней до ДВАДЦАТОГО ВЕКА (по новому стилю – таки прожив три дня из него).
Напоследок стоит отметить, что в бумажном варианте многих его вещей сейчас не достать, есть лишь трёхтомник (включающий лишь малую часть его прозы) и ЛИТЕРАТУРНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ, изданные ещё при советах, да плюс множество однотомников ИЗБРАННОГО. В отличие от Арцыбашева, сознательно его никто не замалчивал, но и читательский интерес к нему весьма ограничен. С другой стороны, в отличие от того же Арцыбашева, в интернете выложено всё его творческое наследие. Читай – не хочу!
ГЛЕБ ИВАНОВИЧ УСПЕНСКИЙ (1843 – 1902)
Дмитрий Никитин. «Избяной ад» Глеба Успенского
«Осенью прошлого года во всех почти поволжских губерниях оказался страшный неурожай: хлеб тотчас после уборки достиг огромной цены, почти двух рублей за пуд, а спустя месяц стал дороже двух рублей. Печеный хлеб в Самаре, Саратове, этих житницах России, начал продаваться по небывалой цене – 4 и 5 коп. фунт. Неурожай и голод очевидны. Люди, принимающие близко к сердцу народное горе, писали корреспонденции в газеты, переполненные ужасающих подробностей: то вы читаете, что в такой-то деревне вдова-крестьянка повесилась от голода; то вам рассказывают о целых деревнях, голодающих сплошь. Корреспондент посещает жилища крестьян и в каждом из них находит истомленных, опухших людей, которые ничего не ели вторые и третьи сутки. Хлеб, присылаемый из голодных мест в редакции газет, потрясает своим ужасным видом. Появляются описания таких пищевых изобретений, от которых волос становится дыбом: один мужик на глазах корреспондента ел чуть не осиновое полено; веником он вымел амбар, в котором не было нечего, кроме куриного помету, прибавил туда лебеды, сена, осиновой коры и все сие, замесив, поставил в печь (которая очень часто бывает совершенно нетопленная, так как дров купить не на что). Но и этой пищи (!!), прибавляет корреспондент, едва ли хватает семейству, состоящему из семи душ».
Такой драматической картиной открывается очерк писателя-народника Глеба Успенского «Равнение под-одно», в котором автор, используя материалы из прессы и статистику, описывает голодный год в России и динамику цен на хлеб и скот. Это один из наиболее сильных и характерных текстов Успенского, достойный того, чтобы привести в статье большие выдержки из него.
В описании Успенского русская деревня второй половины XIX века превращается в настоящий «избяной ад», царство несправедливости, отчаяния и смерти. Оказывается, что жизнь простых людей того времени полна не только осмысленного, намеренного зла, происходящего из их нищеты и беспомощности, а также цинизма и слепой погони за рублем деревенских мироедов и кулаков, – но и зла напрасного, случайного, творящегося без всяких видимых причин. В этом мире единственная объективная ценность – рубль, а человеческая жизнь сама по себе не стоит ни копейки. Человек, не имеющий рубля, становится нулем, заложником обстоятельств, рабочей скотиной у кулака или игрушкой в руках барина, полностью зависящей от его капризов. «Обведя вокруг Москвы круг радиусом верст в четыреста, мы получим местность, в которой положение крестьянина и направление его мысли в общих чертах определится стремлением “добыть денег”, только добыть денег – больше ничего, – пишет Успенский. – Никогда крестьянину не приходилось так много платить наличными деньгами, как теперь. Он чувствует, что платить ему “надо”: об этом никаких разговоров и сомнений нет; но платить нечем».
Описанная Успенским деревенская жизнь, при всей своей приземленности, прозаичности, несет в себе нечто иррациональное. «Два, умноженное на два, разве может дать в результате что-нибудь кроме четырех? – задается вопросом писатель. – Ежедневный деревенский опыт доказывает вам, что не только может, но постоянно, аккуратно изо дня в день дает – не четыре, даже не стеариновую свечку, а бог знает что».
Очерк «Равнение под-одно» – яркая иллюстрация этой мысли. Ужасы голода, описываемые автором, доходят до того, что «самый язык корреспонденции как бы озверинелся, так как о людях начали писать только как о голодных ртах; вместо слова “человек” стали писать “едок». На фоне безумной дороговизны и нехватки хлеба, добавляет Успенский, продается за бесценок скот: «коровы продавались за один рубль и много два, жеребята двухлетние покупались за 50 коп., телята по гривеннику, а лошадей отдавали почти даром”. И тут начинаются, «чудеса», события, противоречащие обыкновенной логике, свидетельствующей, что дважды два – четыре. «Такие совершенно непреложные, неопровержимые факты, как “голод” и “неурожай”, начали осложняться новым неожиданным и совершенно загадочным элементом, а именно: хлеб, который тотчас после урожая стоил 2 р. пуд, начал дешеветь, – продолжает свое описание Успенский. – Что ни день, то цена хлеба ниже да ниже. В августе она была два рубля, в январе – около полутора, в феврале – еще меньше, а в марте – 90 коп. Что за чудо? Откуда такая благодать? В самое обыкновенное, более или менее урожайное время всегда хлеб дорожает к весне, потому что как бы его ни было много, а его съедят за зиму, к весне его останется меньше и цена ему будет дороже. Тут же происходит что-то невероятное. Хлеба нет – очевидно, а хлеб все дешевле и дешевле. В конце концов недоумевающий читатель газет поражен таким известием, опубликованным в одном из весенних нумеров любой газеты: “Крестьянин такой-то, выехав на базар продавать хлеб, был несказанно изумлен, узнав, что цена хлеба упала с 2 руб. до 70 коп. за пуд. Возвратившись домой с непроданным хлебом, он затосковал и в ночь с такого-то числа на такое-то повесился в риге на вожжах, под самым переметом”.
Далее писатель продолжает: «Да что ж все это означает? То женщина вешается, потому что хлеб 2 рубля, то мужик вешается, потому что он 70 коп. Что же будет, если вместо голода господь пошлет урожай, хлеб упадет в цене, спустится до 25 коп.? Если вешаются от дешевизны, как и от дороговизны, то при хорошем урожае должна развиться сущая эпидемия самоубийства: начнут топиться, накладывать на себя руки». На следующий год, описывает Успенский, урожай «как на грех» действительно оказывается хорошим, и тут взлетают цены на скот: «Самая плохая лошадь на Покровской ярмарке продавалась не менее ста рублей, теленок 12-15 руб., корова – 40-60 руб.».
Анализируя сложившуюся ситуацию, Успенский приходит к следующему выводу: хлеб был просто-напросто припрятан жителями тех же деревень, где их соседи умирали с голоду: «В одних и тех же деревнях люди ели кору, пухли и т. д. – и в тех же самых деревнях были люди, которые поправлялись и толстели; в одних и тех же деревнях были люди, которые продавали лошадь за рубль серебром, – и были другие люди, которые ее покупали за этот самый рубль и которые теперь продают ее назад за сорок и пятьдесят рублей».
Успенский описывает свой вывод в форме диалога с воображаемым читателем:
«– Так вы что же… вы думаете, что хлеб был припрятан у одних в то время, когда другим нечего было есть?
Слово “припрятан”, признаюсь, коробит меня. Я был бы очень доволен, если бы собеседник мой не произносил такого грубого слова, требующего от меня не менее грубого, жестокого ответа, но делать было нечего, и, собравшись с силами, я решаюсь произнести ужасное слово:
– Увы, – говорю я, содрогаясь, – припрятан.
Сказав это, я чувствую, что мороз пробежал у меня по коже. Я сам до такой степени потрясен этим словом, что едва я выговорил его, как у меня является непреодолимое желание “поправиться”, сказать что-нибудь другое, помягче; но, вопреки усилиям, слышу хотя и сам не верю, что я опять, подобно ворону Эдгара Поэ, прокаркал:
– При-прятан!..»
Очерк заканчивается длинным пассажем, в котором анализируются особенности крестьянской психологии, и Успенский приходит к следующему заключению: «Деревенская жизнь вступает в совершенно новый фазис, становится в совершенно новые условия, под совершенно новые влияния и давления, имеющие за собою страшную силу новизны, любопытства, соблазна, влияний и давлений, разлакомливающих личное чувство на личные удобства и блага. Возникают, благодаря этим влияниям и давлениям, совершенно новые явления, явления огромного расстройства всего организма».
На мой взгляд, Успенского наряду с Салтыковым-Шедриным можно назвать русским писателем-натуралистом. Он работал преимущественно в жанре очерка. В своем творчестве Успенский анализирует все слои современного ему общества – глубоко, въедливо, особенное внимание уделяя при этом деревенской жизни. В результате он раскрывает механику разъедающих общество деструктивных процессов, буквально раскладывая социум «по полочкам». В своих выводах он напоминает медика, ставящего диагноз пациенту после тщательного изучения истории болезни.
Значительная часть очерков Успенского посвящена результатам реформ 1860-х годов, разбирая которые он приходит к неутешительным выводам: после отмены крепостного права крестьянам стало жить лишь хуже, кроме того драматически ухудшилось нравственное состояние общества в целом. Фактически общество разделилось на волков и овец, грабителей и жертв, между которыми стоит только аморфная масса никчемных бездельников – «средних людей», не имеющих каких-либо определенных убеждений. «Как пошла леформа, так и стали врать направо и налево, от утренней зари до закату, – подводит итоги купец, один из персонажей Успенского. – Мы жили при родителях, ни о чем понятия не имели. Мне вот теперь сорок шестой год, а я, перед богом, не знаю: и что такое Россия, где она начинается, где кончается, ничего не знаю! Знаю, что живу в России, а что она такое – неизвестно! Никаких правилов, порядков, законов, – ничего мне неизвестно. Лес дремучий – больше ничего! Про бога тоже мало знаю, ничего мы этого не понимаем, никакой премудрости не можем знать. Ни читать чтобы со смыслом, ни написать по-человечьи, ничего не умеем. Ну, вот в этаком-то виде и всунулись мы рылом в леформы… Вот с тех пор только и делаешь, что врешь да пойло жрешь. Везде все спутавши комом, и окромя острога нам не будет другого результата».
Успенский описывает жизнь простого народа с горечью и подчас даже с ужасом, давая в своих текстах множество картин безысходности и нищеты, когда человек с самого детства практически не имеет возможности жить, перебиваясь только «божьей милостью». Его тексты слагаются в одно огромное полотно, всесторонне, с бесчисленными деталями иллюстрирующее современную ему русскую жизнь. К блестящему знанию общественного устройства можно добавить глубокое понимание народной психологии, свойственное Успенскому, удивительное чувство русской речи, умение создавать потрясающие, неожиданные визуальные образы. Фактически он задал определенную традицию описания жизни в российской глубинке – тяжелого, предельно откровенного, со всеми ее страшными подробностями. Это картины, показывающие, как живут люди на самом деле.
Успенский показал себя непревзойденным мастером очерка – он сумел раскрыть возможности этого по сути публицистического жанра, поднять его на высоту художественной литературы. Его очерки можно было бы буквально разбирать на цитаты. Их можно назвать настоящей «энциклопедией русской жизни», в которой представлена не только поверхность, но вся подноготная.
Иван Смех. Когда-то существовала целая мощная ВОЛНА писателей-народников. Что с ними произошло впоследствии? Давайте рассмотрим на примере публициста-народника Григория Ивановича Недетовского. Недетовский решил обмануть вечность и взял себе псевдоним О. ЗАБЫТЫЙ. Сделав имя на беллетристике, он со временем оставляет её, уходя в педагогику. В итоге при жизни он оказывается ЗАБЫТЫМ. В течение почти ста лет о нём никто не вспоминает. В восьмидесятых, когда было модно находить забытых писателей, издают томик статей О. ЗАБЫТОГО. Томик как-то расходится, но мода быстро проходит, и он опять оказывается ЗАБЫТЫМ. Та же судьба постигла почти всех народников. А ведь это десятки имён, множество статей, рассказов, повестей, романов, человеческих ДУМ, ЧАЯНИЙ, ПОИСКОВ и СТРАДАНИЙ!
В этом плане писателю-народнику Глебу Успенскому (не путать с советский писателем Владимиром Успенским, современным оголтелым фантастом Михаилом Успенским, другим писателем-народником Николаем Успенским – двоюродным братом Глеба, корешем ГУРДЖИЕВА Петром Успенским и подпоехавшим детским писателем Эдуардом Успенским) повезло чуть больше, ибо наткнуться на него можно благодаря многочисленным восторженным отзывам Леонида Андреева, Николая Горького и даже Владимира ЛЕНИНА. Отзывам, надо сказать, заслуженным, потому что по качеству своей прозы Глеб не уступает нашим ОБЩЕПРИЗНАННЫМ КЛАССИКАМ! Совершенно неясно, как настолько талантливый писатель мог уйти из поля зрения моих современников. Ну, то есть я наврал, ясно-то ясно, и об этом будет чуть ниже. А пока обо всём по порядку.
В своём творчестве Глеб Успенский продолжил дело, начатое Григоровичем, то есть писал об УНИЖЕННЫХ И ОСКОРБЛЁННЫХ, крестьянах, городской бедноте. Но только делал это глубже, наверное, талантливее, и с большей долей иронии – в отдельных вещах он вполне дотягивал до уровня САЛТЫКОВА-ЩЕДРИНА! Например, анализируя жизнь крестьян, он выдвинул некую теорию о ВЛАСТИ ЗЕМЛИ, которая заключалась в том, что крестьяне живут в теснейшей связи с землёй. Так, в народе существует бесчисленное множество примет, связывающих урожай с погодой, при этом народная мудрость заходит настолько далеко, что рассматривает события, произошедшие с интервалом в полгода, типа КОЛИ ЛЕД НА РЕКЕ СТАНОВИТСЯ ГРУДАМИ, БУДУТ И ХЛЕБА ГРУДЫ. Христианские святые у них имели альтернативные имена, связанные с особенностями земледелия и т.д. При этом благосостояние крестьянина целиком зависит от его трудолюбия, то есть рецепт прост как три копейки: ХОЧЕШЬ РАЗБОГАТЕТЬ – СТАРАТЕЛЬНЕЕ ПАШИ. В таком случае, если кто-то из крестьян становился богаче, то никто ему не завидовал, потому что сам прекрасно представлял, как добиться того же, и знал, что тут лишь труд и внимательность, а не случай, удача или хитрость. В этом Глеб Успенский видел ОСНОВУ РУССКОГО НАРОДА. А после сетовал, что такое отношение на его веку меняется, люди начинают зарабатывать торговлей, где нужен не труд, а хитрость, вот всё и начинает идти чёрт-те как. Таким образом, Успенский не просто описывал быт крестьян, а поддавал ФИЛОСОФА и СОЦИОЛОГА!
Сам Успенский в жизни показывал просто чудеса НРАВСТВЕННОСТИ, его волновали беды ЛЮБОГО ЧЕЛОВЕКА и всем он старался помогать. Он общался со множеством успешных или известных писателей – Щедриным, Некрасовым, Гаршиным, Помяловским и т.д., да и признание пришло к нему достаточно рано, но устроить собственное благосостояние он так и не смог. Наиболее характерным примером из его жизни является следующая история – в моменте он пришел к Щедрину чтобы взять аванс за свои произведения. Щедрин выдал ему солидную сумму, однако Успенский через пару часов вернулся к нему с той же просьбой. Щедрин стал спрашивать, куда же делись деньги, которые он только что дал ему, но вместо вразумительного ответа услышал лишь невнятные отмазки. Позже выяснилось, что, получив аванс, Глеб взял извозчика, чтобы доехать до дома, в пути с ним разговорился, извозчик стал жаловаться на жизнь и рассказал, что мол СОВСЕМ ПРОПАДЁТ, ЕСЛИ НЕМЕДЛЕННО НЕ НАЙДЁТ ДЕНЕГ, А ВЗЯТЬ ИХ НЕОТКУДА. Ничтоже сумняшеся, Успенский отдал ему все свои деньги. А так как сам был в нужде, вернулся к Щедрину просить опять. Обладая подобной ЧУВСТВИТЕЛЬНОСТЬЮ к чужому горю жить тяжко, ведь горе это везде. Таким образом, Успенский постоянно изматывал собственные нервы, что к 1889-му году привело к НЕРВНОМУ РАССТОЙСТВУ, а позже и к сумасшествию. Последние длительные годы своей жизни Глеб Успенский пролежал БОЛЬНИЦЕ ДЛЯ ДУШЕВНОБОЛЬНЫХ, где и умер в начале двадцатого века.
Теперь можно вернуться к вопросу, почему же Глеб Успенский оказался забытым, несмотря на огромный талант и уникальные личные качества. Дело в том, что его творческое наследие насчитываешь лишь ОГРОМНУЮ ГОРУ ОЧЕРКОВ И РАССКАЗОВ. При этом уровень этих очерков достаточно неровный, читать их подряд порой трудно. Даже если какие-то из них объединялись в ЦИКЛЫ, то в рамках одного цикла эти неровности сохранялись. Таким образом, вышло, что ни одного ХИТА, ни одного БЛЕСТЯЩЕГО БОЛЬШОГО ПРОИЗВЕДЕНИЯ у него нет. Либо читать всё подряд, либо – ничего. Конкретных вещей не посоветуешь. А так как люди зачастую идут по пути наименьшего сопротивления, то и выбирают НИЧЕГО. К тому же, если в советское время его ещё любили и читали, как минимум благодаря тем же ХВАЛЕБНЫМ ОТЗЫВАМ ЛЕНИНА, то сейчас подобные отзывы скорее ОТТАЛКИВАЮТ, и Успенский воспринимается ОПРЕДЕЛЁННЫМ КРУГОМ как ПРОТО-СОВКОВЫЙ КАЛ, КОТОРЫЙ ЛУЧШЕ НАВСЕГДА ЗАБЫТЬ. Но время потихоньку расставляет всё по своим местам – в 2011-м году всё-таки был издан его ДЕВЯТИТОМНИК, впрочем, в настоящий момент продающийся по уценке. Остаётся только надеяться, что он всё-таки будет вновь открыт и переосмыслен современным читателем, как это сейчас происходит с Леонидом Андреевым. Потому что как ни крути, а писатель ВЕЛИКИЙ.
ВИКЕНТИЙ ВИКЕНТЬЕВИЧ ВЕРЕСАЕВ (1867 – 1945)
Дмитрий Никитин. На стыке жанров: «литературные гибриды» Викентия Вересаева
В литературном наследии Викентия Вересаева, на мой взгляд, наиболее заметное место занимают «гибридные» произведения, сочетающие в себе черты различных жанров. Они включают элементы беллетристики, публицистики, специальной (профессиональной) литературы, воспоминаний и других жанров, и представляются в этом отношении своеобразными «клубками». Эти необычно организованные тексты можно назвать изобретениями Вересаева, который при выражении своих идей как бы отбросил устоявшиеся жанровые рамки.
Самое известное, нашумевшее в свое время произведение Вересаева – «Записки врача»; сам писатель отмечал, что именно как автор «Записок» прежде всего известен широкой публике. Это произведение, написанное на рубеже XIX и XX веков, во многом автобиографическое, хотя автор и не отождествляет себя с героем. По своей форме оно близко к серии статей, при этом включает в себя и черты художественной литературы. Автор не пытается как-либо «украсить» его стиль; текст имеет социальную и даже узко профессиональную направленность, он насыщен специальными медицинскими терминами. Однако «Записки врача» имеют яркую эмоциональную окраску, отражая в некоторых описанных эпизодах ужас и боль автора, столкнувшегося в своей работе с «живым страдающим человеком», которому он далеко не всегда в состоянии помочь.
В автобиографической справке Вересаев следующим образом описывает свое решение стать врачом: «В 1888 году осенью поступил в Дерпт на медицинский факультет. Почему на медицинский? Главная причина: уже в то время моей мечтою было стать писателем, а для этого представлялось необходимым знание биологической стороны человека, его физиологии и патологии; кроме того, специальность врача давала возможность близко сходиться с людьми самых разнообразных слоев и укладов». В результате Вересаев непосредственно использовал свой врачебный опыт в литературе: в «Записках врача» анализируется обширный материал из медицинской практики.
Самая тяжелая часть «Записок врача» – их начало, где описывается ужас героя книги при первом столкновении с медициной, затем постепенное изменение отношения к ней и первые опыты практической работы, в которой выявился катастрофический недостаток знаний, даваемых студенту-медику в университете. «С новым и странным чувством я приглядывался к окружавшим меня людям, и меня все больше поражало, как мало среди них здоровых; почти каждый чем-нибудь да был болен, – описывает Вересаев впечатления после начала учебы. – Мир начинал казаться мне одною громадною, сплошною больницею. Да, это становилось все несомненнее: нормальный человек – это человек больной; здоровый представляет собою лишь счастливое уродство, резкое уклонение от нормы». Затем автор описывает несколько нелепых случаев, когда начинал из-за ерунды подозревать у себя страшное заболевание, и то, как он постепенно успокоился, вернувшись к более взвешенному взгляду на жизнь.
Герой «Записок врача» во время учебы в университете проходит последовательно стадии восторженного отношения к медицине и ее возможностям, затем – скептического, даже презрительного, и наконец приходит к трезвому взгляду на нее, оценивает ее возможности более объективно. Последний переход происходит после того, как студент наблюдает работу профессора, сумевшего в сложном случае поставить верный диагноз: «Профессор шел к выводам медленно и осторожно, как слепой, идущий по обрывистой горной тропинке, ни одного самого мелкого признака он не оставил без строгого и внимательно обсуждения; чтоб объяснить какой-нибудь ничтожный симптом, на который я и внимания-то не обратил, он ставил вверх дном весь огромный арсенал анатомии, физиологии и патологии; он сам шел навстречу всем противоречиям и неясностям и отходил от них, лишь добившись полного их объяснения. И в конце концов, сопоставив добытые данные, профессор пришел к диагнозу: “рак-мозговик левой почки”. Затем Вересаев описывает волнение и восхищение студента, когда диагноз подтверждается, хотя и уже после смерти пациентки: «Патолог извлек из живота умершей опухоль величиною с человеческую голову, тщательно исследовал ее и объявил, что перед нами – рак-мозговик левой почки… Мне трудно передать то чувство восторженной гордости за науку, которое овладело мною, когда я услышал это. Я рассматривал лежащую на деревянном блюде мягкую, окровавленную опухоль, и вдруг мне припомнился наш деревенский староста Влас, ярый ненавистник медицины и врачей. “Как доктора могут знать, что у меня в нутре делается? Нешто они могут видеть насквозь?” – спрашивал он с презрительной усмешкой. Да, тут видели именно насквозь!». После этого герой «Записок врача» убеждается, что медицина «может многое», и это «преисполняет его доверием и уважением к науке, которую он так еще недавно презирал до глубины души».
Следующая часть книги Вересаева, описывающая начало практики его героя-врача – возможно, наиболее драматическая. Именно она вызвала самые ожесточенные дискуссии в печати после выхода книги. Основной тезис ее – в том, что подготовка студента-медика далеко недостаточна для практической работы с больными и что именно недостаток знаний у начинающих врачей в ряде случаев приводит к неправильному лечению, осложнениям и даже смерти пациентов. При этом в предисловии к книге Вересаев утверждает, что ее герой – «обыкновеннейший средний врач, со средним умом и средними знаниями», а затем отмечает, что с недостатком знаний после выхода из университета столкнулись все его товарищи, т.е. что описываемое им явление – типично. Многие практикующие врачи после выхода «Записок» обвиняли Вересаева в непрофессионализме, в том, что он свою личную проблему пытается выдать за нечто повсеместное, однако звучало и большое количество голосов в его поддержку.
Сложно сказать, насколько прав он был в действительности, однако именно эта часть книги проникнута наибольшим эмоциональным пафосом. В ней описывается буквально постоянный ужас и смятение выпускника-медика, начавшего практику в провинции, его ошибки в диагностировании и назначаемых методах лечения. «Характерно, что в своем распознавании я остановился на самой редкой из всех болезней, которые можно было предположить, – отмечает герой книги по поводу одного из таких случаев. – Кишечные колики я принимал за начинающийся перитонит; где был геморрой, я открывал рак прямой кишки, и т.п. Я был очень мало знаком с обыкновенными болезнями, – мне прежде всего приходила в голову мысль о виденных мною в клиниках самых тяжелых, редких и “интересных” случаях». Еще большей проблемой герой книги называет недостаток практики, работы с живыми людьми. «Я постоянно находился в страшном нервном состоянии, – резюмирует он. – Как ни низко ценил я свои врачебные знания, но когда дошло до дела, мне пришлось убедиться, что я оценивал их все-таки слишком высоко. Почти каждый случай с такою наглядностью раскрывал передо мною все с новых и новых сторон всю глубину моего невежества и неподготовленности, что у меня опускались руки. В своих диагнозах и предсказаниях насчет дальнейшего течения болезни я то и дело ошибался так, что боялся показаться пациентам на глаза». Заканчивается этот раздел книги душераздирающим описанием мучительной смерти мальчика после неправильно назначенного лечения; после этого герой «Записок» решает отправиться в Петербург работать и учиться в больнице, поскольку понимает, что с его нынешними знаниями и навыками фактически не имеет права заниматься самостоятельной медицинской практикой.
Другие части «Записок врача» посвящены профессиональным этическим вопросам: вскрытию в больницах умерших пациентов, проведению медицинских опытов над живыми людьми, взаимоотношениям врача и пациентов и другим; завершает ее часть, посвященная социальным вопросам, в том числе заболеваниям, неизбежно возникающим вследствие тяжелых условий труда у рабочих, а также материальному положению самих врачей. Сам Вересаев, высказываясь позднее относительно «Записок» и разбирая их критику в печати, отмечал, что не любит своей книги, поскольку она была написана «вяло, неврастенично, плаксиво», однако добавлял, что «не отказывается ни от чего, о чем писал».
Совершенно другую форму «литературных гибридов» представляют собой работы Вересаева «Пушкин в жизни» и «Гоголь в жизни». В них собраны отзывы современников о Пушкине и Гоголе и фрагменты из писем самих героев, а Вересаев выступает, собственно, не автором, а составителем и редактором. В результате получаются полотна, представляющие жизнь великих литераторов глазами современников, как бы сотканные из мелких лоскутков. При этом Вересаев старается показать Гоголя и Пушкина именно «живыми людьми», собирая описания не только их сильных, но и слабых, подчас комических сторон. Фактически это изобретенная Вересаевым новая форма биографии, дающая весь спектр взглядов людей, непосредственно общавшихся с литераторами. Особенное место в этих сборниках занимают неожиданные забавные описания героев и случаев из их жизни, подчас напоминающие небольшие анекдоты. Так, в книге приводятся такие характеристики современников после встречи с Пушкиным: «Превертлявый и ничего не обещающий снаружи человек»; «Рожа ничего не обещающая»; «Сейчас видел Пушкина. Он сидит у Гальяни на окне, поджав ноги, и глотает персики. Как он напомнил мне обезьяну!» Сам Пушкин в одном из писем описывает случай с детьми участников праздника, на котором он присутствовал: детям рассказали, что «Пушкин весь сахарный, а зад у него яблочный; его разрежут, и всем будет по кусочку». «Дети сбежались ко мне, облизываясь, но, увидев, что я не сахарный, а кожаный, совсем опешили», – добавляет поэт.
В целом в книгах подробно рассматриваются основные эпизоды биографии Пушкина и Гоголя; современники описывают их внешность, манеры, поведение в тех или иных случаях, мнения и высказывания, дают отзывы об их произведениях. Одновременно разбираются причины и обстоятельства, сопровождавшие наиболее важные события из жизни литераторов.
Вересаев в своем творчестве изобретает новые методы работы с материалом и подходы к формированию текста. Примечателен, в частности, выбор в этих работах лица, от имени которого ведется повествование. В «Записках врача» это необычное «собирательное лицо» – герой, сочетающий в себе черты самого автора и одновременно абстрактного «среднего врача». В работах же о Гоголе и Пушкине приводятся взгляды десятков или даже сотен людей, включая самих героев биографий.
В «гибридных» работах Вересаева, основанных на реальном жизненном материале, как бы стирается грань между жизнью и литературой. Автор показал в этих текстах возможности работы над композицией, сочетания глубокой техничности с эмоциональной насыщенностью без усложнения стиля произведения.
АНТОНИЙ ПОГОРЕЛЬСКИЙ (1787 – 1836)
Иван Смех. Очередной писатель, который вроде бы и не забыт, однако воспринимается исключительно как детский – в данном случае, автор повести ЧЁРНАЯ КУРИЦА ИЛИ ПОДЗЕМНЫЕ ЖИТЕЛИ о том, как ребёнок разговаривал с курицей и тусил с волшебными карланами. После такой МИСТИКИ я решил узнать, что же ещё писывал Антоний Погорельский. Оказалось, что он успел создать пару больших произведений – сборочку ДВОЙНИК ИЛИ МОИ ВЕЧЕРА В МАЛОРОССИИ и роман МОНАСТЫРКА. Помимо этого я узнал, что убыл Антоний в 1836-м году, а значит эти вещи от написал ещё раньше! Не лишним будет тут привести небольшую справочку с википедии про историю русского романа. Видимо, первым романом в хоть сколько-нибудь привычном нынешнему читателю виде оказалось произведение некоего НАРЕЖНОГО с комичным названием «Российский Жильблаз». Датирован 1814-м. Впоследствии он был быстренько забыт, и хитрый БУЛГАРИН со своим «Иваном Выжигиным» 1829-го года самовольно объявил себя СОЗДАТЕЛЕМ РУССКОГО РОМАНА. Ничего из этого я не читал, так что самым ранним русским романом (в стихах НЕ СЧИТАЕТСЯ), с которым я имел честь ознакомится, оказались МЁРТВЫЕ ДУШИ Гоголя (это 1842). Однако, такой пробел показался мне несколько постыдным, так что возникла нужда изучить МОНАСТЫРКУ (1833) Погорельского.
Если вы сейчас оказались заинтригованы, то спешу разочаровать: роман оказался АВАНТЮРНЫМ и является весьма проходным и наивным, хоть и написан неплохо. Можно было бы привести пару весёлых историй оттуда, но общий уровень они не вытянули, так что лучше рассказать о куда более занятном произведении – ДВОЙНИКЕ. Но перед этим необходимо вновь обратится к википедии и отметить, что Погорельский был не только ПЕРВЫМ ДЕТСКИМ ПИСАТЕЛЕМ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ, но и первым русским ГОФМАНИСТОМ. Так вот, будучи ГОФМАНИСТОМ, Антоний в своем произведении поддал мощнейшей МИСТИКИ и ЭКЗОТИКИ, хоть и выведенной в несколько ироничном ключе, но от этого не мене оригинальной, ведь в русской классической литературе такой жанр представлен очень скупо.
ДВОЙНИК начинается с того, что к повествующему является его ДВОЙНИК, и без всяческих объяснений столь странного обстоятельства начинает болтать с рассказчиком. Они обмениваются различными байками и анекдотами, иногда прерываясь на ОБИЛЬНЫЕ ИСТОРИИ, а иногда уходя даже в ПСИХОЛОГИЮ (ДВОЙНИК там стал рассказывать о классификации положительных и отрицательных человеческих качеств, их взаимодействии друг с другом, и даже стал приводить моднейшие ДИАГРАММЫ). Таким образом, вместо сквозного текста любезный Антоний умудрился выдать оригинальный постмодернистский КОЛЛАЖ! В самих же историях встречались призраки, человек, влюбившийся в куклу, ведьма, попытавшаяся заставить женщину выйти замуж за своего КОТА и прочая нечисть. Но самая мощная история была про ПЛЕМЯ ОБЕЗЬЯН. Считаю своим долгом пересказать её сюжет:
На неком острове людей терроризировало племя проворных обезьян-убийц. В моменте они выкрали из одной семьи ребёнка, и обезьяна-женщина стала его воспитывать. Ребёнок полюбил обезьян и стал считать их родными, особенно привязавшись к своей «МАМЕ», дав ей прозвище ТУТУ. Уже в более взрослом возрасте он как-то раз околачивался по джунглям и случайно вышел обратно к своей семье, которая была несказанно обрадована таким чудесным возвращением. Естественно, он решил остаться с людьми, постепенно вернул себе человеческий облик, но в сердце сохранил любовь к ТУТУ, а она стала приходить к нему по ночам на СВИДАНИЯ. Через некоторое время её засёк батя парнишки и совершил ГНЕВНОЕ ОТРУБАНИЕ ЛАПЫ. После этого парнишке пришлось ходить на свидания с обезьяной в лес. Но параллельно он успел начать резво амурничать с барышней, дело шло к свадьбе, но барышня стала подозревать, что в лес парнишка ходит к ДРУГОЙ. После пояснения, что ДРУГОЙ была ОБЕЗЬЯНА, барышня опечалилась и в ультимативной форме заявила, что такие перформансы ей не близки и пора с этим завязывать. Парня стали разрывать противоречия, и на очередном свидании с обезьяной он попытался её прогнать, но нечаянно застрелил. После этого свою женщину он также бросил и отправился бродить по миру, в потугах облегчить свои страдания, преследуемый тенью обезьяны.
Мало того, что Погорельский выдумал настолько оголтелую историю, так он ещё и прикрутил к ней мораль! Она заключалась в том, что герой этого рассказика поехал крышей от мучений СОВЕСТИ, вызванной тем, что он поступил столь неблагодарно по отношению к существу, делавшему ему лишь благо. Таким образом заключалось, что благодарность – прекрасная человеческая черта. На самом деле такая же мораль прослеживалась и в ЧЁРНОЙ КУРИЦЕ, где мальчик был награждён КОНОПЛЯНЫМ СЕМЯЧКОМ ЗНАНИЯ за то, что спас курицу от смерти. Подобные рассказы могли бы ловко использовать ЗАЩИТНИКИ ЖИВОТНЫХ для своей агитации, так что и тут Антонию удалось солидно обогнать своё время. Не говоря уже о том, что проблематика взаимоотношений людей и обезьян вернулась спустя полтора века в ПЛАНЕТЕ ОБЕЗЬЯН!
Кроме этих трёх произведений Погорельский написал лишь какие-то мелкие обрывки, так что все его сочинения легко достать и сейчас. При жизни он успел потусить с Пушкиным, а Гоголь в общих чертах продолжил дело ДВОЙНИКА в ВЕЧЕРАХ НА ХУТОРЕ БЛИЗ ДИКАНЬКИ. Не смотря на определённую долю оригинальности и новаторства, не могу сказать, что Погорельский хоть сколько-нибудь обязателен к прочтению, но знать, что БЫЛ И ТАКОЙ ПАРНИШКА, вполне полезно.
danhowelsmalteserse-blog liked this
uniquedragonstranger liked this
waterproof-gingerbread-blog liked this
zxvxzx liked this
luminella liked this
alcofetish reblogged this from lukrusglub - alcofetish liked this
phohor liked this
cubuneco liked this
fanarsenala liked this
lukrusglub posted this