Б.М. Эйхенбаум

Литературный быт

// Эйхенбаум Б. М. О литературе. М.: Сов. писатель, 1987. - С. 428-436.


1

Мы видим не все факты сразу, не всегда видим одни и те же и не всегда нуждаемся в раскрытии одних и тех же соотношений. Не все, что мы знаем или можем знать, связывается в нашем представлении тем или другим смысловым знаком - превращается из случайности в факт известного значения. Колоссальный материал прошлого, лежащий в документах и разного рода мемуарах, только частично попадает на страницы (и не всегда один и тот же), поскольку теория дает право и возможность ввести в систему часть его под тем или другим смысловым знаком. Вне теории нет и исторической системы, потому что нет принципа для отбора и осмысления фактов.

Однако всякая теория - рабочая гипотеза, подсказанная интересом к самим фактам: она необходима для того, чтобы выделить и собрать в систему нужные факты, и только. Самая нужда в этих или других фактах, самая потребность в том или другом смысловом знаке диктуется современностью - проблемами, стоящими на очереди. История есть, в сущности, наука сложных аналогий, наука двойного зрения: факты прошлого различаются нами как факты значимые и входят в систему, неизменно и неизбежно, под знаком современных проблем. Так одни проблемы сменяются другими, одни факты заслоняются другими. История в этом смысле есть особый метод изучения настоящего при помощи фактов прошлого.

Смена проблем и смысловых знаков приводит к перегруппировке традиционного материала и к вводу новых фактов, выпадавших из прежней системы в силу ее естественной ограниченности. Включение нового ряда фактов (под знаком того или другого соотношения) является как бы их открытием, поскольку существование вне системы ("случайность"), с научной точки зрения, равносильно небытию.

Перед литературной наукой (а отчасти и перед критикой, поскольку их связывает теория) встал сейчас именно такой вопрос: литературная современность выдвинула ряд фактов,

428

требующих осмысления, включения в систему. Иначе говоря, требуется постановка новых проблем и построение новых теоретических гипотез, в свете которых эти выдвинутые жизнью факты окажутся значимыми.

Взимание исследователей литературы и критиков было в последние годы направлено, главным образом, на вопросы литературной "технологии" и на уяснение специфических особенностей литературной эволюции - внутренней диалектики стилей и жанров. Это было естественным следствием пережитого нами литературного подъема, закончившегося литературной революцией (символизм и футуризм). Подъем этот и закреплен огромной теоретической литературой, появившейся в течение последних 15 лет. Знаменательно и характерно, что история литературы в собственном смысле этого слова была оставлена в стороне, более того - самая ее научная ценность была взята под подозрение. Это понятно, если учесть, что актуальными, требующими анализа и обобщений, были вопросы: "как писать вообще" и "что писать дальше". Технологическое и теоретическое (в смысле изучения самых эволютивных тенденций) устремление литературной науки было подсказано самым положением литературы: нужно было подвести итоги пережитому подъему и осветить вопросы, стоявшие перед новым литературным поколением. Наблюдение над тем, "как сделано" или как может быть сделано литературное произведение, должно было ответить на первый вопрос; установление собственных, конкретных "законов" литературной эволюции - на второй.

И то и другое выполнено в той мере, в какой это было необходимо поколению, вступавшему в литературу 10 лет назад, и стало теперь, в значительной степени, уже достоянием университетской науки, предметом учебы. История передала эти вопроc (как это всегда бывает) эпигонам, которые с отличным усердием (и часто на отличной бумаге), но без темперамента занимаются изобретением номенклатуры и показыванием своей эрудиции. 1

Современное положение нашей литературы ставит новые вопросы и выдвигает новые факты.

Литературная эволюция, еще недавно так резко выступавшая в динамике форм и стилей, как бы прервалась, остановилась. Литературная борьба потеряла свой прежний специфический характер: не стало прежней, чисто литературной полемики, нет отчетливых журнальных объединений, нет резко выраженных литературных школ, нет, наконец, руководящей критики и нет устойчивого читателя. Каждый

429

писатель пишет как-будто за себя, а литературные группировки, если они и есть, образуются по каким-то "внелитературным" признакам, - по признакам, которые можно назвать литературно-бытовыми. Вместе с тем, вопросы технологии явно уступили место другим, в центре которых стоит проблема самой литературной профессии, самого "дела литературы". Вопрос о том, "как писать", сменился или, по крайней мере, осложнился другим - "как быть писателем". Иначе говоря, проблема литературы, как таковой, заслонилась проблемой писателя.

Можно сказать решительно, что кризис сейчас переживает не литература сама по себе, а ее социальное бытование. Изменилось профессиональное положение писателя, изменилось соотношение писателя и читателя, изменились привычные условия и форма литературной работы - произошел решительный сдвиг в области самого литературного быта, обнаживший целый ряд фактов зависимости литературы и самой ее эволюции от вне ее складывающихся условий. Произведенная революцией социальная перегруппировка и переход на новый экономический строй лишили писателя целого ряда опорных для его профессии (по крайней мере в прошлом) моментов (устойчивый и высокого уровня читательский слой, разнообразные журнальные и издательские организации и пр.), и вместе с тем, заставили его стать профессионалом в большей степени, чем это было необходимо прежде. Положение писателя приблизилось к положению ремесленника, работающего на заказ или служащего по найму, а между тем - самое понятие литературного "заказа" оставалось неопределенным или противоречило представлениям писателя о своих литературных обязанностях и правах. Явился особый тип писателя - профессионально-действующего дилетанта, который,не задумываясь над существом вопроса и над самой своей писательской судьбой, отвечает на заказ "халтурой". Положение осложнялось встречей двух литературных поколений, из которых одно, более старшее, смотрело на смысл и задачи своей профессии не так, как другое, младшее. Случилось нечто, напоминающее нам положение русской литературы и русского писателя в начале 60-ых годов, но в гораздо более сложных и незнакомых формах.

Естественно, что при таком положении особую остроту и актуальность получили именно вопросы литературно-бытового характера, и самая группировка писателей пошла по линии этих признаков. На первый план выступили

430

факты не столько эволюции (как она, по крайней мере, понималась прежде), сколько генезиса, а тем самым перед литературной наукой встала новая теоретическая проблема - проблема соотношения фактов литературной эволюции с фактами литературного быта. Проблема эта не входила в построение прежней историко-литературной системы просто потому, что самое положение литературы не выдвигало этих фактов. Теперь их научное освещение стоит на очереди, потому что иначе самый процесс литературной эволюции в том виде, как он совершается на наших глазах, не может быть понят.

Иначе говоря, перед нами заново стоит вопрос о том, что такое историко-литературный факт. История литературы должна быть заново оправдана как научная дисциплина, необходимая для уяснения современных литературных проблем.2 Бессилие сегодняшней критики и ее частичный возврат к старым изношенным принципам объясняется, в значительной мере, бедностью историко-литературного сознания.

2

Традиционная историко-литературная система строилась без принципиального различия самих этих понятий - эволюции и генезиса, принимая их за синонимы, как она обходилась и без установления того, что такое историко-литературный факт. Отсюда наивная теория "преемственности", "влияния", отсюда же наивный индивидуально-психологический биографизм.

Преодолевая эту систему, исследователи последних лет отказались от традиционного историко-литературного материала (в том числе и биографического) и сосредоточили свое внимание на общих проблемах литературной эволюции. Тот или другой историко-литературный факт служил, главным образом, иллюстрацией к общим теоретическим положениям. Историко-литературные темы, как таковые, отошли на второй план. Если старые работы историков литературы часто отличались беспринципным смешением разнородных, неизвестно чем между собой связанных фактов, то в новых мы видим обратное явление: принципиальное отбрасывание всего того, что не имеет непосредственного отношения к проблеме литературной эволюции, как таковой. Это было не только полемикой, но и необходимостью, более того - историческим долгом: таков должен был быть научный пафос нового поколения, прошедшего путь от символизма к футуризму.

431

Эволюционирует не только литература, но вместе с ней и литературная наука. Научный пафос меняет свое направление соответственно тому, как меняются самые соотношения живых литературных фактов и проблем. Настал момент, когда пафос должен быть направлен на перегруппировку старого материала и ввод в историко-литературную систему новых фактов. История литературы заново выдвигается - не просто как тема, а как научный принцип.

Обращение к литературно-бытовому материалу вовсе не означает отхода от литературного факта или от проблемы литературной эволюции, как это кажется некоторым. Это означает только включение в эволюционно-теоретическую систему, как она была выработана в последние годы, фактов генезиса - по крайней мере тех, которые могут и дожны быть осмыслены как исторические, связанные с фактами эволюции и истории. Для изучения общих законов литературной эволюции, особенно в их приложении к проблемам технологии, вопрос о значении многообразных исторических связей и соотношений был второстепенным или даже посторонним. Теперь именно этот вопрос является центральным.

Литературно-бытовой материал, столь ощутимый в наши дни, лежит неиспользованным, хотя, казалось бы, именно он должен был лечь в основу современных литературно-социологических работ. Дело в том, что до сих пор в этих работах не поставлена проблема самого историко-литературного факта, а тем самым не сделана ни перегруппировка старого материала, ни ввод нового. Вместо использования под новым смысловым знаком сделанных прежде наблюдений над специфическими особенностями литературной эволюции (которые ведь не только не противоречат подлинной социологической точке зрения, но поддерживают ее) наши литературные "социологисты" занялись метафизическим отыскиванием первопричин литературной эволюции и самых литературных форм. Перед ними оказались две возможности, которые уже достаточно использованы и никакой новой историко-литературной системы не создают: анализ произведений с точки зрения классовой идеологии писателя (путь чисто психологический, для которого искусство - самый неподходящий, самый нехарактерный материал) и причинно-следственное выведение литературных форм и стилей из общих социально-экономических и хозяйственных форм эпохи (напр., поэзия Лермонтова и хлебный вывоз в 30-х годах), - путь, который неизбежно лишает литературную науку и самостоятельности, и конкретности и менее всего может

432

быть назван "материалистическим". Недаром еще Энгельс в своих письмах 1890 г. предостерегал от этого пути и негодовал на такого рода попытки: "Материалистическое понимание истории имеет теперь множество таких друзей, для которых оно является предлогом не изучать истории... фразеология исторического материализма (а все можно сделать фразой) служит многим немцам из молодого поколения только для того, чтобы возможно скорее сконструировать свои соботвенные, относительно весьма небольшие, исторические знания и далее храбро двигаться вперед... Чего всем этим господам нехватает, так это диалектики. Они постоянно видят здесь причину - там следствие. Они не видят, что это пустая абстракция, что такие метафизические полярные противоречия в действительном мире существуют только во время кризисов, что весь великий процесс происходит в форме взаимодействия".

Неудивительно, что литературно-социологическив попытки последних дет не только не привели ни к каким новым результатам, но явились даже шагом назад - возвращением к историко-литературному импрессионизму. Никакое изучение генезиса, как бы далеко оно ни шло, не может привести нас к первопричине, если только имеются в виду научные, а не религиозные задачи. Наука, вообще, не объясняет, а только устанавливает специфические качества и соотношения явлений. История не может ответить ни на одно "почему", а только на вопрос - "что это значит".

Литература, как и любой другой специфический ряд явлений, не порождается фактами других рядов и потому не сводима на них. Отношения между фактами литературного ряда и фактами, лежащими вне его, не могут быть просто причинными, а могут быть только отношениями соответствия, взаимодействия, зависимости иди обусловленности. Отношения эти меняются в связи с изменениями самого литературного факта (см. статью Ю. Тынянова "Литературный факт" в "Лефе", 1924,№2), то вклиниваясь в эволюцию и активно определяя собою историко-литературный процесс (зависимость или обусловленность), то принимая более пассивный характер, при котором генетический ряд остается "внелитературным", и как таковой отходит в область общих историко-культурных факторов (соответствие иди взаимодействие). Так, в одни эпохи журнал и самый редакционный быт имеют значение литературного

433

факта, в другие такое же значение приобретают общества, кружки, салоны. Поэтому самый выбор литературно-бытового материала и принципы его включения должны определяться характером связей и соотношений, под знаком которых совершается литературная эволюция данного момента.

3

Поскольку литература не сводима на другой ряд и не может быть простым его порождением, нельзя думать, чтобы все ее конструктивные элементы могли быть генетически обусловлены. Историко-литературный факт представляет собой сложное образование, в котором основную роль играет сама литературность, - элемент настолько специфический, что его изучение может быть плодотворным только в плане собственно-эволюционном. Четырехстопный ямб Пушкина, например, невозможно (не только в причинном плане, но и в плане обусловленности) связать ни с общими социально-экономическими условиями николаевской эпохи, ни даже с особенностями ее литературного быта, но переход Пушкина к журнальной прозе и, таким образом, caмая эволюция его творчества в этот момент обусловлены общей профессионализацией литературного труда в начале 30-х годов и новым значением журналистики как литературного факта. Связь эта, конечно, не причинная; это - использование новых литературно-бытовых условий, отсутствовавших прежде: расширение читательского слоя за пределы придворного и аристократического круга, появление рядом о книгопродавцами особых профессиональных издателей (как Смирдин), переход от альманахов, имевших "любительский" характер, к периодическим изданиям коммерческого типа ("Библиотека для чтения" Сенковского) и т.д. В связи с этим историко-литературное значение получает и страстная полемика вокруг вопроса о писательской профессии и о "торговом направлении нашей новой словесности" (знаменитая статья Шевырева "Словесность и торговля", где речь идет, выражаясь нашими современными терминами, о "заказе" и "халтуре"). Эти факты ведут нас к более раннему моменту - к неожиданному для книгопродавцев коммерческому успеху альманаха "Полярная звезда" (1823 г.) и поэмы Пушкина "Бахчисарайский фонтан" (1824). Вокруг этой поэмы явилась даже целая "внелитературная" полемика, в которой приняли участие и литераторы (Булгарин, Вяземский) и книгопродавцы. В журналах еще в 1826 г. гонорар представлял

431

редкое исключение. Булгарин, узнав, что в "Московском Вестнике" Погодин собирается платить гонорар, писал ему: "Объявление ваше, что вы будете платить по сту рублей за лист, есть несбыточное дело". Пушкин точно характеризует перемену в положении литературы и писателя, когда в 1836 г. пишет Баранту: "Литература стала у нас значительной отраслью промышленности всего около 20 лет. До этих пор она рассматривалась только как занятие изящное и аристократическое ...".

Вместе с этим выходом в "промышленность" писатель 30-х годов выходит из прежней зависимости от стоящего у власти класса и делается профессионалом. Журналы 50-х и 60-х годов - определенные формы профессиональной организации писателей, влияющие на самую эволюцию литературы. Они стоят в центре литературной жизни, их редакторами-издателями становятся сами писатели. Отношение к вопросу о литературном профессионализме приобретает принципиальное значение и отделяет одни писательские группы от других. Характерным и значительным в литературном смысле оказывается теперь обратный процесс: выход из литературной профессии во "вторую профессию", как это было у Толстого, у Фета. Ясная Поляна, в которой замкнулся Толстой, противостояла тогда редакции "Современника", с кипевшей в ней литературной жизнью, как резкий бытовой контраст, как вызов писателя-помещика писателю-профессионалу, "литератору" (каким стал, например, Салтыков). Можно сказать, что роман "Война и мир" явился вызовом не только по отношению к журнальной беллетристике того времени, но и по отношению к "журнальному деспотизму", на который в 1874 г. И. Аксаков жалуется Н. Лескову: "Полагаю, что довольно только знакомить читателей, посредством журналов, с началом труда, а потом подавать его отдельно. Так сделал граф Лев Толстой с своим романом".

Вот отдельные иллюстрации к понятию литературного быта и к вопросу о соотношении его с фактами эволюции. Формы и возможности литературного труда как профессии меняются в связи с социальными условиями эпохи. Писательство, ставшее профессией, деклассирует писателя, но зато ставит его в зависимость от потребителя, от "заказчика". Развивается мелкая пресса (как это и было в 60-х годах), выдвигается фельетон, снижаются высокие жанры. В ответ на это, литература, по законам своей эволюционной диалектики, делает обходное движение: рядом с Некрасовым оказывается Фет, "классовость" которого является способом

435

литературной борьбы с журнальной поэзией, рядом с Салтыковым иди Достоевским - Толстой, о "классовости" которого в начале 60-х годов свидетельствует Фет: "сама дворянская литература дошла в своем увлечении до оппозиции коренным дворянским интересам, против чего свежий, неизломанный инстинкт Льва Толстого так возмущался". Для истории литературы понятие "класса" важно не само по себе, как в экономических науках, и не для определения "идеологии" писателя, которая часто не имеет никакого литературного значения, оно важно в своей литературной и литературно-бытовой функции и, следовательно, тогда, когда самая "классовость" выдвигается в этой своей функции. Для русской поэзии ХVIII века, насквозь служебной, "классовость" писателя нехарактерна, как, с другой стороны, она нехарактерна или безразлична для русской литературы конца XIX в., развивавшейся в среде " интеллигенции". Как социальный заказ не всегда совпадает с литературным, так и классовая борьба не всегда совпадает с литературой борьбой и литературными группировками. С терминами и понятиями чужих, хотя бы и близких наук надо обращаться осторожно и честно. Не для того литературная наука с такими усилиями освобождалась от обслуживания истории культуры, философии, психологии и т.д., чтобы стать служанкой юридических и экономических наук и влачить жалкое существование прикладной публицистики.

Современность привела нас к литературно-бытовому материалу, но не с тем, чтобы увести от литературы и поставить крест на сделанном в последние годы (я разумею литературную науку), а с тем, чтобы заново поставить вопрос о построении историко-литературной системы и понять, что значит совершающиеся на наших глазах эволюционные процессы. Писатель сейчас нащупывает свои профессиональные возможности. Они неопределенны потому, что спутаны в сложный узел самые функции литературы. Вопрос стоит остро: рядом с сугубым профессионализмом, уводящим писателя в мелкую прессу и в "переводничество", растет тенденция освобождаться от него развитием "второй профессии", не только чтобы зарабатывать хлеб, но и чтобы чувствовать себя профессионально-независимым. Мы, исследователи литературы и критики, должны помочь распутать этот узел, а не запутывать его еще крепче, придумывая искусственные группировки, загоняя в тупик "идеологии" и навязывая публицистические требования. Пути и средства такой критики исчерпаны, пора заговорить о литературе.

436


Примечания

(М.О.Чудакова)

ЛИТЕРАТУРНЫЙ БЫТ

(“На литературном посту”, 1927, № 9, под заглавием “Литература и литературный быт”. Печатается по MB)

Первый, по-видимому, документальный след замысла этой принципиальной для Э. и рубежной для его научной биографии работы — в дневниковой записи от 2 сент. 1924 г.: “На дачу приезжал Витя Шкловский — очень советовал взяться за работу по истории “литературного труда” в России, общий план которой я ему рассказал”. Через полгода, 24 янв. 1925 г., Э. записывает: “Приехал Витя — собрались вечером у меня (ОПОЯЗ). Витя хорошо говорит о том, что мы должны заново писать непонятные работы — как лисица, которая сворачивает резко вбок, а собака продолжает нестись дальше”. И спустя еще более полугода, 25 сент. 1925 г.: “Собираюсь предложить издателям план книги “Литературный труд”. Написал сегодня объяснительную записку” (1. 245).

Книга “Литературный труд. Материалы по истории литературного труда и быта в России” предполагалась как коллективная работа под редакцией Э.; составителями должны были стать все трое опоязовцев. В объяснительной записке говорилось о двух томах, “около 50 п. л.”. Работа членилась на хронологические отделы (в каждом — статья, материал, комментарий) и охватывала время от XVIII в. до начала XX в. (1. 47). 4 окт. 1925 г. Э. записал в дневнике: “Подтверждается то, о чем я говорил на диспуте в Москве и писал в статье: марксисты возвратили науку к старому индивидуально-психологическому изучению (индивидуальная изменчивость) . Надо взяться за работу по литературному быту — чистые и высокие темы надо оставить про запас, для себя. В этой работе надо показать тоже, как нет простой каузальности,— выяснить взаимную обусловленность” (Тыняновский сборник. Рига, 1986, с. 108). Будущая работа должна была, таким образом, отклониться от теоретических тем, но по-прежнему противостоять элементарным утверждениям о прямой социальной обусловленности литературных явлений. Отзвук новой проблематики — в написанном,

1 Имеется в виду диспут о формальном методе в марте 1925 г. и статья “Вокруг вопроса о формалистах” или “В ожидании литературы”.

521

видимо, в начале 1926 года предисловии к сб. “Русская проза” (Л„ 1926). Оно кончается рассуждением о современном писателе, который “работает ощупью — неуверенный в значении своего дела, растерявший читателей и сам растерявшийся среди многообразия и противоречивости предъявляемых к нему требований” (с. 8). 26 июня 1926 года А. Н. Тихонов (глава издательства “Круг”) пишет Э.: “Литературный быт” — если под оным разумеется то, о чем Вы говорили со мной в Москве,— мы не прочь издать” (1. 725). Но договор на книгу был заключен не с “Кругом”, а с ГИЗом — 16 сент. 1927 г., т. е. через несколько месяцев после опубликования комментируемой статьи. К этому или более раннему времени относятся “Заметки для книги”, сохранившиеся в архиве Э. Эти, несомненно, черновые и потому несколько выпрямляющие и огрубляющие ход мысли исследователя наброски заслуживают внимания.

“Формальный метод привел к технологической точке зрения (Шкловский — “как сделано”) и отрицанию нужности истории. С другой стороны, он же привел к тому, что каждое литературное произведение должно изучаться в соотнесении с другими, со своей эпохой. Получился новый тупик — стало неясно, “как изучать”. Диалектические законы эволюции, выдвигавшиеся в наших историко-литературных работах, естественно, обесценивали работу над прошлым, потому что они одинаковы. Другой интересный факт — историко-литературная беллетристика, как у Тынянова. По выходе “Кюхли” кто-то правильно сказал, что это — современный тип историко-литературной монографии. Историческая наука в целом переживает кризис. Рядом с этим — интерес к мемуарам, к деталям быта (отсюда и беллетристика), к личности, к биографии, который захватывает даже обывательские круги. Выдвижение литературной личности в литературе (Есенин, Шкловский). Нечего скрывать — перед нами заново встают самые, казалось бы, примитивные, а в сущности — основные вопросы.

История, поскольку в ней есть момент отбора, изучает, конечно, не прошлое, а то в нем, что важно и понятно для нас. Характерно для исторического интереса то, что в центре стоит проблема генезиса. Дело не в том, чтобы “объяснить” факт, а в том, чтобы факт был в полноте — как факт.

История литературы должна строиться на соотношении литературы и литературной жизни” (1. 47).

Первым развернутым выступлением, выдержанным под новым углом зрения, стала статья “Гоголь и “дело литературы”, напечатанная 4 марта 1927 г. в веч. “Красной газете” (“порядочно изуродованная” в начале и в конце, как отметил Э. в день ее выхода в дневнике). В это же время начата работа над основными двумя статьями по теме “лит. быта”. 10 марта 1927 г. Э. записал: “Набрасываю статью для “Звезды”, но не знаю еще, как выйдет. Хочется написать не статью, а книгу. Не знаю, как распределить материал в статье, как распланировать. Ведь в основе-то моей работы лежит совершенно научный, теоретический вопрос, не для журнала (...) Статью надо

522

написать в связи с современным положением писателя (см. статью Шкловского в “Новом Лефе”) — но как ввести исторический материал? Например, материал 1854—64 гг. Попутно с современными проблемами или особо, как дополнительный взглядов прошлое? Я начал было так, но не очень нравится, п. ч. приходится начинать с 20-х годов (Пушкин), а комкать этот материал досадно”. 22 марта: “Работаю над статьей о быте”. Записи показывают, что в этот момент имеется в виду только одна статья. Однако замысел раздвоился. 6 апр. 1927 г. Э. записал: “29 марта юбилейное заседание нашего разряда в Институте истории искусств. Мы с Тыняновым выступали — я о литературном быте, он о литературной эволюции. Была тьма народу. 31-го я послал эту статью в журнал “На литературном посту” (от них была телеграмма) — не знаю, как они это переживут и как напечатают”. Это и была статья “Литература и литературный быт”. 23 апреля Э. записал, что статья “принята — пойдет в ближайшем номере. Сейчас пишу для “Звезды”. После этих двух статей надо сесть за книгу” (1. 247). Второй была статья “Литература и писатель” (“Звезда”, 1927, 5).

Статьи весны 1927 г. были обращены к литературной современности, должное осмысление которой прямо вело, по мысли автора, к изменению характера исследовательской работы. По сути дела, речь шла о коренном пересмотре тех самых принципов, которые годом раньше столь убедительно были изложены в “Теории формального метода”. Резче всего это выразилось в смещении основных опоязовских понятий историко-литературной сферы — “эволюция” и “генезис” (ср. ПИЛК, с. 271, 408, 526), в теоретически опасном обещании включить в “эволюционно-теоретическую систему (...) факты генезиса”. Проблема социального статуса писателя с большой проницательностью была различена ученым в толще изменившегося литературного быта, где действовали новые люди и пересматривали свое положение литераторы, заявившие о себе в 1900-е и 1910-е годы. Э. сумел найти для этой ситуации, до сих пор описываемой лишь на языке газетных перебранок, аналитические определения. Однако та же литературная современность уже повлияла и на работу Э., вытесняя ее главный, теоретический аспект, который теперь подменялся некоторым компромиссом между специфической литературностью (угол зрения ОПОЯЗа) и условиями бытования литературы (см. особенно с. 434). Работа исследователя оказывалась в прямой зависимости от текущего литературного процесса. Обнаружилась парадоксальная связанность теоретика и историка возможностью наблюдать “динамику форм и стилей” в современной литературе. Давая точный диагноз изменившемуся социальному положению литературы и в этом смысле становясь в ряд достижений исследователя, статьи 1927 г. в то же время засвидетельствовали неосознанный тогда до конца им самим отказ от попыток построения теоретически обоснованной истории литературы.

В конце 1927 г. Э. еще надеется писать книгу о лит. быте (письмо к Шкловскому от 30 декабря 1927 г.— Тыняновский сборник, 1986, с. 114), которую издательство ждало к марту 1928 г. (1. 728).

523

Семинар под руководством Э. в ГИИИ, о работе которого (с января 1928 г. по апрель 1930-го) любезно сообщил нам С. А. Рейсер, намечал издать хрестоматию по лит. быту и сборник статей. В семинаре были прочитаны, в частности, доклады: Ц. Вольпе. Современный пасквиль; Ф. Нап-пельбаум. “Русский архив” 1873—1882 гг.; Г. Тизенгаузен. Сатирическая пресса 1860-х гг.; Л. Шептаев. Проблема социальной мимикрии у Решетникова; В. Н. Орлов. Лит. быт. Обзор новых работ; С. Рейсер. К спорам о монтаже; Е. Воронина. Москва и Петербург (эта работа о “литературной борьбе двух городов” в 20—50-х гг. XIX в. готовилась к печати; Э. высоко оценил ее во внутренней рец. от 13 февр. 1930 г.— ГПБ, ф. 709, on. I, № 86; с текстом рец. нас .ознакомил А. Л. Осповат). Некоторые из учеников с разной степенью резкости выступили против концепции Э. (Вольпе Ц. Теория литературного быта.— В кн.: За марксистское литературоведение. Л., 1930; Ухмылова Т. К. Против идеалистической реакции проф. Б. М. Эйхенбаума.— В кн.: Литература. Труды Ин-та новой русской литературы, т. 1. Л„ 1931).

С начала 1928 г. замысел книги Э. о лит. быте все более и более втягивается в книгу о Толстом, пронизанную “литбытовой” проблематикой. Книга вызвала критическое отношение Тынянова и Шкловского и острую полемику с Э. в пражских тезисах Тынянова — Якобсона, направленных на оживление затухавшей теоретической работы. Работы Э. 1928—1929 гг., богатые по материалу и проникновенные по языку (“так хорошо писать не умеет у нас никто” — из письма Шкловского Тынянову; указ. сб., с. 118), перешагивали через теоретические задачи, перед которыми остановился ОПОЯЗ в середине 20-х годов, и это с ощущением безнадежного “общего оползня ОПОЯЗа” (Р. Якобсон) было замечено и Тыняновым и, Шкловским.

Книга о литературном быте осталась не написанной (как и книга Тынянова о литературной эволюции). Ее в точном смысле заместил в конце концов “Мой временник” (1929), куда были собраны и теоретические статьи (к статьям 1927 г. присоединено под названием “Литературная домашность” предисловие к кн. М. Аронсона и С. Рейсера “Литературные кружки и салоны”. Л., 1929), и очерки конкретных литературных судеб (от Гоголя до Горького) под характерным заголовком “Дело литературы”.

О “литбытовых” работах Э. см. статьи А. Ханзен-Лёве в “Revue des etudes slaves”, 1985, t. 57; f. 1 и М. Чудаковой в “Тыняновском сборнике” (Рига, 1986).

1Намек на сборники ГАХН “Ars poetica” (“на отличной бумаге”) и “Художественная форма” (М., 1927); см. ПИЛК, с. 515.

2Здесь понимание “истории литературы”, в сущности, совсем иное, чем в “Теории “формального метода” (с. 389—390, 401—407), где ясно показано также, что ОПОЯЗ не брал “под подозрение” историю литературы (см. с. 429), а стремился ее преобразовать.

524


Эйхенбаум

Poetica

Используются технологии uCoz